Русск. Истор. Общества“ переписки между императоромъ Николаемъ Павловичемъ и его братомъ, намѣстникомъ Царства Польскаго, великимъ княземъ Константиномъ Павловичемъ, выясняетъ отношеніе ихъ обоихъ къ польской конституціи, справедливо подчеркивая удивительную лойяльность государя, который, несмотря на всю свою нелюбовь къ народному представительству, безукоризненно выполнялъ Налагавшіяся на него хартіей обязанности. Хороша также и статья: „Школьные вопросы нашего времени въ документахъ XVIII ст.“, гдѣ характеризуются донесеніе въ „Комиссію о коммерціи“ 1760 г. старосты г. Архангельска, В. Дружинина, о причинахъ упадка благосостоянія среди посадскихъ жителей и приложенный къ этому донесенію проектъ учрежденія для дѣтей архангелогородскихъ горожанъ „гражданской гимназіи“, разработанный извѣстнымъ В. Крестининымъ. Эти документы наглядно свидѣтельствуютъ о появленіи во второй половинѣ XVIII в. серьезныхъ образовательныхъ запросовъ въ русскомъ обществѣ, которое въ началѣ этого вѣка приходилось Петру Великому загонять въ элементарную школу при помощи своей крѣпкой дубинки.

Представляетъ значеніе и статья: „Происхожденіе городскихъ депутатскихъ наказовъ въ Екатерининскую комиссію 1767 года“, но только въ первой своей части, гдѣ авторъ приводитъ рядъ соображеній, вполнѣ подтверждающихъ мнѣніе о всесословности выборовъ городскихъ депутатовъ въ комиссію 1767 г., впервые высказанное Липинскимъ и Дитятинымъ. Что же касается второй части, въ которой выясняется вопросъ о происхожденіи текста наказовъ отъ городовъ, то она имѣетъ интересъ до извѣстной степени уже историческій. Дѣло въ томъ, что матеріаломъ для ея выводовъ послужили 40 городскихъ наказовъ, напечатанныхъ въ 93-мъ томѣ „Сборника Русск. Историческ. Общества“. Съ тѣхъ поръ вышли въ свѣтъ томы 107, 123 и 134 упомянутаго „Сборника“, также заключающіе въ себѣ городскіе наказы, и кромѣ того вопросъ о происхожденіи послѣднихъ подвергся пересмотру въ первой части нашей работы: „Городскіе депутатскіе наказы въ Екатерининскую комиссію 1767 г.“, посвященной методологическому обслѣдованію этихъ документовъ, какъ историческаго источника 1). Въ ней нами было отмѣчено, что главное положеніе, высказанное г. Кизеветтеромъ въ разсматриваемой статьѣ, именно, утвержденіе его о текстуальномъ родствѣ всесословныхъ

7) См. Журн. Мин. Народн. Просв., 1909 г., NoNo 11 и 12.

городскихъ наказовъ съ посадскими челобитьями, можетъ быть принято лишь съ цѣлымъ рядомъ ограниченій, которыя мы и указали. Перепечатывая свою работу въ сборникѣ, г. Кизеветтерь не счель нужнымъ ничего въ ней измѣнить.

Что касается остальныхъ трехъ статей сборника, то онѣ значительно уступаютъ только что отмѣченнымъ. Самая крупная изъ нихъ: , Императоръ Александръ I и Аракчеевъ", посвящена чрезвычайно интересной темѣ: выясненію вопроса, что связывало между собой Александра I и Аракчеева. Г. Кизеветтеръ не согласенъ съ распространеннымъ мнѣніемъ, которое объясняетъ возникновеніе аракчеевщины порабощеніемъ безвольнаго государя хитрымъ временщикомъ. Онъ болѣе склоняется къ признанію „демономъ-искусителемъ“ не Аракчеева, а Александра. „Скорѣе онъ (т. е. Аракчеевъ. С. В.),— говорить г. Кизеветтеръ, — былъ той тѣнью, которую отбрасывала отъ себя на Россію импозантная фигура Александра, вся сіявшая блескомъ славы, вся окруженная ѳиміамомъ восторженныхъ восхваленій“. Словомъ, по взгляду изслѣдователя, вѣроятиѣе всего будетъ формула: „Александръ вдохновлялъ. Аракчеевъ исполнялъ“. Но обосновать эту формулу г. Кизеветтеру не удалось. Слишкомъ прямолинейной и упрощенной вышла у него натура Александра, вся сотканная изъ противорѣчій, передъ которыми останавливался въ изумленіи даже такой сердцевѣдъ, какимъ былъ Пушкинъ. Относительно же Аракчеева нужно отмѣтить, что и его портретъ у г. Кизеветтера вышелъ не совсѣмъ похожимъ на оригиналъ. Чуждый безпристрастія и стремленія къ возможной истинѣ, изслѣдователь намѣренно залилъ чернилами все то, правда, немногое, что было въ „безъ лести преданномъ положительнаго, и получился ложно-классическій герой, про котораго нельзя не сказать, что и „воду пилъ онъ, какъ злодѣй“.

Слѣдующая по величинѣ статья: „Внутренняя политика въ царствованіе императора Николая Павловича“, могла бы представлять собой довольно полезную сводку относящагося сюда печатнаго и въ большей части уже использованнаго въ наукѣ матеріала, если бы авторъ не затушевалъ разностороннюю дѣятельность гр. Киселева по улучшенію быта государственныхъ крестьянъ и не оставилъ безъ вниманія финансовыхъ мѣропріятій гр. Канкрина. Тогда бы онъ едва ли утверждалъ, что „дѣйствительно крупное дѣло было совершено въ царствованіе императора Николая Павловича лишь въ сферѣ кодификаціи русскихъ законовъ“. Не совсѣмъ удовлетворительна и статья: „Соціальная утопія ХVІІІ ст.". Характеризуя соці

Новая серія XLIII (1913, No1), отд. 2.

11

ально-политическій идеалъ кн. Щербатова, выраженный имъ въ его ,,Путешествіи въ землю офирскую", она въ общемъ содержитъ мало новаго по сравненію съ тѣмъ, что находится въ работѣ Н. Д. Чечулина:,,Русскій соціальный романъ XVIII вѣка“. Послѣдній, съ одной стороны, выяснилъ степень зависимости щербатовской утопіи отъ западно-европейскихъ образцовъ, съ другой — далъ изложеніе и оцѣнку самихъ взглядовъ автора на правильное, съ точки зрѣнія послѣдняго, устройство общества и государства. Что касается г. Кизеветтера, то онъ лишь сдѣлалъ послѣднее въ нѣсколько болѣе распространенномъ видѣ, да еще поставилъ въ связь идеи утопіи съ общимъ міровоззрѣніемъ Щербатова, въ которомъ, кстати сказать, онъ отказывается видѣть безусловнаго защитника дворянскихъ привилегій.

Мы не сомнѣваемся, что сборникъ г. Кизеветтера разойдется— публика наша слишкомъ идетъ на поводу у рецензентовъ въ родѣ того, о которомъ мы говорили въ этой замѣткѣ. Когда же это случится, и г. Кизеветтеръ станеть готовить новое изданіе, мы искренне совѣтуемъ ему не считать каждый напечатанный имъ листъ святымъ, какъ это дѣлали тѣ, о комъ говорилъ въ извѣстной всѣмъ сатирѣ поэтъ Дмитріевъ.

С. Вознесенскій.

С. В. Троицкій. Ділкониссы вЪ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ. С.-Пб. 1912, VII, 352. Предпринятый въ послѣднее время въ русской церковной литературѣ пересмотръ вопросовъ о діакониссахъ и появившееся по этому поводу сочиненіе профессора С. В. Троицкаго представляють наибольшій интересъ для исторіи церкви и литургики, но имѣютъ значеніе и для христіанской археологіи. Такое значеніе вопроса заложено въ тѣсной исторической связи многихъ важныхъ и реальныхъ сторонъ церковнаго быта съ исторіею церковнаго служенія женщины въ древней церкви греческаго православнаго Востока. Но какъ реальныя стороны быта и формы искусства принадлежатъ къ наиболѣе медленнымъ процессамъ и вмѣстѣ съ тѣмъ являются слѣдствіемъ необходимой отзывчивости на общественныя явленія, то связь церковнообщественныхъ дѣлъ съ формами быта наблюдается не сразу, но на протяженіи цѣлыхъ вѣковъ. Сочиненіе профессора Троицкаго заслуживаетъ тѣмъ большей похвалы, чѣмъ болѣе строго научно оно относится къ историческимъ формамъ церковнаго служенія женщинъ. Первый періодъ, говоритъ проф. Троицкій, періодъ, простирающійся до

половины III вѣка, былъ періодомъ служенія „вдовъ“, второй-періодомъ служенія діакониссъ. Впервые діакониссъ упоминаютъ „Дидаскаліи“, но и этотъ памятникъ III столѣтія знаетъ только переходный терминъ , женъ діаконовъ". Затѣмъ чинъ „вдовъ" утрачиваетъ значеніе, ихъ роль отходить къ этому особому чину діакониссъ, служеніе которыхъ было весьма разнообразно, состояло въ помощи церковно-служителямъ, въ исполненіи порученій на домахъ, а также въ нѣкоторыхъ литургическихъ обязанностяхъ. Но важнѣйшею обязанностью діакониссъ было завѣдываніе „вдовами“ и „дѣвами“, чинъ которыхъ былъ установленъ, на подобіе монашескаго, около того же времени. Подготовительнымъ учрежденіемъ для діакониссъ сдѣлался затѣмъ чинъ „дѣвъ“, и „дѣвы“, кандидатки въ діакониссы, пользовались ихъ правами. На такихъ „дѣвъ“ возлагалось епископами, уже на двадцать пятомъ году ихъ возраста, особое одѣяніе. Чинъ посвященія діакониссъ установился не ранѣе IV вѣка, но только „въ послѣдующую эпоху“ этотъ чинъ осложнился особыми пріемами, а именно: послѣ второй молитвы епископъ возлагалъ на шею діакониссы, подъ мафоріемъ, діаконскій орарь, но не возлагая его такъ, какъ полагается діакону, а перенося оба конца его напередъ, на грудь.

Таковы важнѣйшія данныя, устанавливаемыя сочиненіемъ проф. Троицкаго, по исторіи чина діакониссъ. Къ нимъ онъ присоединяеть нѣсколько попутныхъ соображеній историческаго характера о возникновеніи самаго чина сперва въ Сиріи, Палестинѣ и Месопотаміи и распространеніи его въ Византіи, при чемъ въ Александріи чинъ приходскихъ діакониссъ не привился, а карѳагенская и римская церковь и вообще этого чина никогда не знали.

Наиболѣе любопытнымъ для насъ соображеніемъ автора является его замѣчаніе о способѣ возложенія на діакониссъ при ихъ посвященіи ораря: орарь возлагался на діакониссу не такъ, какъ на діакона, а какъ въ древности возлагали на себя его христіане-міряне во время молитвы, при чемъ, по мнѣнію автора, эта одежда перешла къ діакониссамъ отъ вдовъ, главной обязанностью которыхъ была постоянная молитва. Эта сторона дѣла переводитъ вопросъ на археологическую почву, на которой мы встрѣчаемся уже съ точнымъ свидѣтельствомъ памятниковъ, дающихъ намъ ближайшее понятіе не только о значеніи и роли діакониссъ въ древней церкви, но и объ ихъ значеніи общественномъ, которое, несомнѣнно, составляетъ историческое явленіе въ жизни Византіи. Роль женщинъ въ исторіи христіанской церкви въ теченіе V вѣка настолько велика, что именами

Пульхеріи, Евдокіи, Галлы Плацидіи, Олимпіады и многихъ другихъ освѣщаются иные историческіе періоды. Знатныя женщины въ эту эпоху или принимали посвященіе въ діакониссы или были кандидатками въ этотъ чинъ, нося одежды, присвоенныя чину, и широко организуя монашескія корпорацій, общины, діаконіи, пріюты и больницы. Длинный, темный, изъ чернаго пурпура, мафорій покрывалъ ихъ съ головы до ногъ; подъ мафоріемъ носилась также темныхъ цвѣтовъ длинная туника, и только орарь своимъ бѣлымъ цвѣтомъ нарушалъ это строгое одѣяніе вдовъ, усвоенное діакониссами.

Проф. Троицкій полагаетъ, что вдовы носили молитвенные орари на шеѣ, заключая это изъ одного изображенія вдовъ на Галльскомъ саркофагѣ (снимокъ у Мартиньи, стр. 787, изд. 1889 г.) „Подобно тому, какъ врученіе чаши для постановленія на престолъ (при посвященіи діакониссы) было символомъ того, что діаконисса, хотя и можетъ касаться священныхъ сосудовъ, но не можетъ преподавать причащеніе въ церкви, такъ и облаченіе ея ораремъ подъ мафоріономъ означало, повидимому, то, что унаслѣдованный отъ вдовъ орарь діакониссы не можетъ служить для тѣхъ цѣлей, какъ орарь діакона, а долженъ оставаться символомъ постоянной молитвы діакониссъ. Никакихъ другихъ богослужебныхъ одеждъ діакониссы не имѣли“. Но на снимкѣ у Мартиньи на головахъ пришедшихъ къ больной или, вѣрнѣе, умирающей, вдовъ представленъ вовсе не орарь, а головное покрывало, обертывающее голову и шею; тогда какъ орарь, какъ извѣстно, былъ или нашъ обыкновенный платокъ, или кусокъ полотна въ видѣ полотенца. Такого рода полотенца стали носить за поясомъ въ эпоху ранняго средневѣковья, расшивая его концы пурпуромъ и украшая бахромой. Оно было обыкновенно бѣлымъ, тогда какъ покрывало было, конечно, цвѣтнымъ, а у знатныхъ вдовъ должно было окрашиваться въ различные сорта пурпура. Не зная цвѣта упомянутаго покрывала на саркофагѣ, необходимо признать его обыкновеннымъ покрываломъ, а не бѣлымъ ораремъ, который, какъ извѣстно по существу этого термина (orarium — личникъ, въ отличіе отъ тарраплатокъ и салфетка), назначался главнымъ образомъ для вытиранія рта, лица, рукъ и посуды, а отсюда уже литургической посуды въ рукахъ у діакона. Въ виду этого, весьма важно указать такого рода памятникъ, на которомъ мы съ увѣренностью могли бы видѣть на головѣ и вокругъ шеи вдовы или „дѣвы“ или, наконецъ, діакониссы подобный бѣлый орарь. Очень жаль поэтому, что авторъ не обратиль должнаго вниманія на указанное имъ въ перечнѣ использованныхъ